Театр меняется. Не может не меняться. Какой семимильный шаг он сделал со времен Станиславского, мы можем понять, просматривая старые записи и фотографии. Так уже не играют, да и не ставят, если только не специально, в качестве оммажа или пародии.
Пока зрители рассаживаются, на сцене полотеры натирают мастикой пол, как будто готовятся к приему гостей, балу, торжеству. И фоном звучат диалоги из мхатовской «Анны Карениной» довоенной постановки 1937 года. Где вреднюга Каренин сразу же угадывается по специфической занудной интонации немолодого бюрократа чиновника, а несчастная влюбленная Анна звучит завывающим декадансом.
Понятно, что режиссер пустил этот трек не просто для того, чтобы зритель улыбнулся слишком наглядному прошлому пониманию истории Анны, но и для ощущения единства времени, магии театральной сцены, на которой почти сто лет назад жили эти голоса. И это скорее дань уважения, реверанс, тот самый оммаж, позволяющий новому проекту жить по-своему. Умиротворение театральных духов.
«Сережа» — не «Анна Каренина», а Лев Рубинштейн – не Лев Толстой
Все, кто смотрел фильм Алексей Германа «Хрусталев, машину!», знают, откуда такое название. Знают, что нет такого персонажа в фильме. Вернее, он есть, но мы его не видим. Это фраза-символ, фраза, произнесенная в момент, когда для нашей страны наступил новый исторический этап. Произносит её Лаврентий Берия сразу же после того, как понимает, что Иосиф Виссарионович Сталин, отец народов, оплот мира, умер, его больше нет. Куда едет Берия, не важно. Хрусталев – его водитель. Не воплощенный телесно на экране, но ставший внезапно бессмертным, попав в эту историю простым поминанием в особую минуту. Почти как Понтий Пилат. Кто бы кроме буквоедов историков вспоминал его сейчас? Кабы не обстоятельства.
Сережа в романе Толстого «Анна Каренина» не Хрусталев, конечно, но что-то похожее. Я давно не перечитывал роман, но вряд ли сильно ошибусь, если скажу, что это один из самых немногословных героев. Хотя о нем часто и много говорят его родители. Он становится важным объектом в семейных раздорах четы Карениных, причиной и поводом для переживаний несчастной Анны. Матери, забывшей о своем долге, и разлученной с единственным сыном. Мы видим страдания матери, но не знаем, что происходит с сыном. А между тем, он такая же пострадавшая сторона в этом конфликте. И к тому же – точка отсчета, ориентир в пространстве, определяющий движение от гармонии к хаосу, от счастья к несчастью, от мира к войне.
Дмитрий Крымов сочиняет свою историю по мотивам романа Толстого, по мотивам своих впечатлений от этого текста. Он очищает её до уровня архетипов, до скелета, накладывая на него свой материал. Этот материал – смесь исторических театральных аллюзий, игра в мета-театр, в котором способно перевариться любое сочетание классики и постмодернизма, в котором органично чувствует себя артист, играющий артиста, играющего страдания, и артист, всем телом, каждым мускулом, испытывающий эти страдания, так что несмотря ни на какие условности и сценические ухищрения, ты чувствуешь эту боль спинным мозгом.
Фабульно сцены расположены примерно так: 1. Знакомство Анны и матери Вронского в поезде 2. Знакомство Анны с Вронским 3. Анна дома с мужем 4. Сцена падения Анны 5. Объяснение с мужем 6. Объяснение с Вронским 7. Каренин объявляет об условиях развода 8. Роды Анны 9. Анна видится с Сережей 10. Анна превращается в героиню романа «Жизнь и судьба» 11. Анна задает вопросы.
Вроде ничего не забыл. Есть еще сцены с самим Сережей и флэшбэк из счастливой семейной жизни Анны и Алексея Карениных, где они играют в бадминтон, а Сережа катается на велосипеде.
Настало время сказать, что Анну играет Мария Смольникова, любимая актриса Дмитрия Крымова, Каренина – Анатолий Белый, Вронского – Виктор Хориняк, мать Вронского – Ольга Воронина, а Сережу играет кукла, оживляемая тремя кукловодами.
Два раза только мы видим настоящего живого мальчика: на экране проектора и уже подросшего в самом конце спектакля, где он стоит спиной к зрителям, так и не оживший до конца, не обретший своего голоса, так и не ставший настоящим человеком.
Как они это делают?
Театр Крымова, насколько я могу судить по двум спектаклям, которые видел, это что-то вроде психологического аттракциона. Он не боится показаться плоским, опираясь на цирковую, клоунскую сущность этого искусства. Его артисты падают, спотыкаются, таскают стулья и реквизит по сцене, исполняют трюки, достойные Чарли Чаплина и Бастера Китона, препираются с навязчивым суфлером, читают заготовленный текст и комкают его, потому что чувствуют себя хуже, чем это написано не бумаге. Они как будто больше кадра и пространства для них предназначенного. И в своем эксцентрическом страдании настолько убедительны и проникновенны, что, кажется, только так и можно рассказывать о своей беде. Чтобы не впасть самому и не впутать зрителя в грех осуждения, навешивания ярлыка и упрощения сложного.
Анна нарочито декларативна. Она говорит о сладком, о надоевшей гречке. И это звучит пошло, плоско. Звучит, но не есть на самом деле. Потому что это только счастливые семьи счастливы одинаково, а у несчастных столько всего, что одними словами не объяснишь.
Каренин при первом выходе на сцену гордо вышагивает с саркастической ухмылкой и раскидистыми рогами на голове. Встряхивает головой, звенят колокольчики. И он довольный собой приговаривает: «Прекрасно!»
Но в следующей сцене, когда мир пошатнулся, и он, занимаясь мелкой домашней работой, которая требует счастливой суеты с инструментами, лестницей-кудесницей и плафоном, давит в себе дурное предчувствие болтовней о мелочах. Проблески тревоги, страха постепенно заполняют сцену, где за спиной у мужа Анна вместе со стулом, на котором сидит, взмывает над землей с искаженным от боли и страдания лицом.
Такого Каренина я не видел никогда. Это не тот вреднюга-бюрократ с гнусавым голосом. Это живой, несчастный и потерянный человек. Не умеющий в своем горе быть спокойным и великодушным. Он очень старается. Вот сцена, где он утешает Анну, как сделал бы это раньше, до её измены.
Но вдруг словно разряд тока прошибает его, и вся конструкция рушится. Он хохочет на грани истерики, понимая, как глупо должно быть, выглядит муж, утешающий свою неверную супругу.
Вронский и его мать, неразлучная пара, даже в самые интимные моменты, мама готова помочь, поддержать, подсказать своему сыночку. Это карикатура, криво отраженная Анна с её Сережей. Анна наоборот.
Окончательно их роли в жизни Анны проявились в сцене рождения дочери. Бесконечная пуповина связывает и запутывает всех участников этой грустной истории. Вронский старается передать ребенка своей матери, повторяя одно и то же: «Я ничего не понимаю», а мать принимает младенца репликой: «Интересно, это мальчик или девочка?».
От Толстого к Большому: несколько вопросов по существу
В описание спектакля на сайте МХТ написано так: «В основе спектакля – роман «Анна Каренина» Л.Н. Толстого, а также «Жизнь и судьба» Василия Гроссмана и специально для этой постановки написанный Львом Рубинштейном текст «Вопросы»
Гроссман выныривает в самом конце, совершенно неожиданно. И для зрителя, и для героини Марии Смольниковой. Анна смотрит на подросшего сына, и он на ее глазах начинает опускаться вместе со своей кроваткой куда-то вниз. В преисподнюю?
И тут же Вронский с матерью бесцеремонно накидывают на Анну какую-то вдовью шаль, превращая её в другую женщину, из совсем другой эпохи. Анна растерянно бормочет: «Что это? Кто вы? Кто я?»
Ответа нет. Есть текст романа «Жизнь и судьба», который читают по очереди муж, любовник, его мать, ставшие в этот момент простыми артистами, чтецами, не Вронским и Карениным. Текст этот повествует о матери молодого человека, похоронившего своего единственного сына. И эта беда, это горе, как будто сплетает два совершенно разных текста воедино. В центре мать и сын. Только теперь мать, потерявшая сына по-настоящему. Он погибает. Но такое ощущение, что в этом тексте он живее и ближе матери, чем в тексте Толстого.
Зачем тут Гроссман, зачем это прыжок в будущее? Начнем с того, что в этом пространстве нет прошлого и будущего. Время здесь многомерно. Здесь нет жесткой привязки к авторскому тексту. Нет догматов мхатовской веры в систему Станиславского, хотя без него никак не обходится. Нет героев романа Толстого или героев романа Гроссмана. Есть женщина и мужчины, мать и сын. И есть их любовь, их растерянность, их горе и нерушимые связи. На радость ли, на беду люди становятся родными, связывают себя чувствами и долгом, рвут, чинят и снова рвут тонкие ниточки отношений. Можно ли было по-другому? Как это – по-другому? Зачем?
На эти вопросы нет ответа. Поэт Лев Рубинштейн, сочинил финальный текст, который героиня Смольниковой зачитывает, развернув сложенный вчетверо листок. Работу над ошибками? Комментарии к увиденному?
Мне кажется, это такое домашнее задание нам, зрителям. Это не Анна Каренина недоумевает по поводу своей неудавшейся жизни. Это мы думаем о себе. О своей жизни, судьбе, своих ниточках и своих решениях…
Фото Екатерины Цветковой (сайт МХТ им. Чехова)
