Вернее будет сказать, что, на мой взгляд, из этого получилось. Ведь красота в глазах смотрящего. А мы иногда бревна не видим. Ну, вы понимаете.
Начнем с того, что сам факт наличия романа «Преступление и наказание» в школьной программе — сущее преступление, почти наказание. Ну кто, помилуйте, будет читать, эту толстую и нудную книжку в 16 лет? Я не смог. Хотя рос в советские времена. Нам положено было. Задаваться вопросами, давать на них уверенные и четкие ответы. Убивать старушек нельзя. Делиться на тварей и великих нехорошо. На экзамене мы все так и говорили. Целиком этот не самый интересный и не самый важный роман великого классика я прочитал уже лет в сорок. Не скажу, что он меня перепахал, так сильна была закваска отвращения со школьных времен. Все эти цитаты, липкие Мармеладовы, истеричные барышни и велеречивые проходимцы. Они всегда мне казались чрезмерными, мелодраматичными до тошноты. Один только Порфирий Петрович не давал уснуть, да сама кровавая шекспировская фабула обещала нескучную развязку.
Но тогда я вдруг четко и ясно осознал, что Раскольников-то вовсе не переродился. Что он так и остался гордым придурком с амбицией. И последние его рыдания на коленях перед Соней — такой ли уж надежный признак нового этапа, о котором пишет автор?
Вот это настроение теплохладного раскаяния очень точно передал Константин Богомолов в своей постановке «Преступления и наказания» (2019 г.) в театре «Приют комедианта» (г. Санкт-Петербург).
Его спектакль заканчивается признанием главного героя и сдержанным поклоном «честь имею». Что-то вроде — я убил, вяжите и отвяжитесь уже от меня. Из черного вигвама вышел не агент Купер, а злодей Боб. В вялой, вязкой борьбе добра со злом победило зло. По очкам. Без эйфории.
Кто победил у Кочеткова?
Трудно сказать определенно. Раскольников (Игорь Скрынников) в этом спектакле был размазан, как пластилин по стенам. Он сам себя периодически скатывал во что-то цельное, производил какие-то необходимые для развития событий действия и размазывался опять.
Попробую объяснить. Я видел три спектакля режиссера Евгения Кочеткова, и два из них показались мне предельно собранными, хорошо продуманными, даже благородно лаконичными. Но эти спектакли были небольшими, одноактными. На большой дистанции как будто сбилось дыхание. У всех.
Начало — бодрое, живое, выпуклое. Два будущих антипода — артисты Николай Байбаков (следователь Порфирий Петрович) и Игорь Скрынников (Родион Раскольников) из нашего с вами времени и пространства беседуют о возможности-невозможности убийства.
При этом Игорь берет за кулисами реквизит — увесистый топор в качестве примера нелепости даже теоретического сомнения в том, что это просто какая-то недопустимая жуть, граничащая с абсурдом. Как октябренок с бензопилой или пионер с кальяном. После этого он пытается вернуть топор реквизиторам, но его никто не забирает. И ему приходится метаться по всему залу с топором в руке, что окончательно убеждает нас в том, что убийство — страшная несуразица, кошмарный сбой в матрице.
И до момента, когда теперь уже Раскольников (Скрынников) произносит таким натуральным, нетеатральным голосом фразу : «С ума я что ли схожу?» всё обещало большое и увлекательное путешествие. Большим оно получилось, но по части увлекательности не шибко вышло.
Почему получилось не увлекательно?
Шедевры все, как считал великий Тонино Гуэрра, немного скучные. Достоевскому мы его длинноты можем простить. Ему платили по 200 р. за печатный лист. Надо было на что-то жить, расплачиваться с вечными долгами. Нынешним режиссерам, даже если у них есть долги по ипотеке, не платят за длинные спектакли. Или платят?
Есть режиссеры-концептуалисты, типа того же Богомолова. Он, кажется, изначально знает в какой тональности и каким темпом он будет играть всё произведение. Он, конечно, сочиняет спектакль, как и его коллеги, но все его штучки — от головы чаще всего. Как у хорошего ученого, начитанного эрудита, который одну простую, но его, мысль облечет в такие обертки, цитаты и аллюзии, что будет казаться, будто тут поэзия завелась.
Есть режиссеры-изобретатели. Они тоже умные, менее начитанные, но тоже вполне себе эрудиты. Их спектакли — гипотезы, эксперименты, попытки сконструировать нечто невообразимое из того материала, который есть у них под рукой. К таким я отношу Андрея Могучего и Анатолия Ледуховского («Последняя жертва» в ТЮЗе — ред.). Первый — физик, второй — химик. Долго объяснять…
И есть режиссеры — поэты. Бутусов, Туминас, Крымов. Они сочиняют свои спектакли из цвета, света и запахов. Они могут услышать какой-то звук, задуматься и срифмовать невозможное. Поэтому в них так много ритма. Без ритма их нарративы рассыпаются на не пойми что, отрываются от идеи, теряют цельность впечатления.
Есть ещё режиссеры-подрядчики. У них всё строго по смете и согласно техническому заданию. Но о таких мы не пишем. Неинтересно.
Всякая классификация — зло и глупость. Как гороскоп. Умом понимаешь, а глаз не оторвать. Но всё ж таки… Как вы думаете, к каким режиссерам можно отнести Евгения Кочеткова?
У меня такое стойкое ощущение, что он сам ещё в поиске. Смотришь, вроде концептуалист, видно, что мысль есть, и он её настойчиво думает, а присмотришься — эге, братцы, да это поэт — рифмует бесстрашно, только с ритма сбивается. В итоге — каркас не выдерживает, и вся концепция псу под хвост. Вернее, она остается, что ей сделается, но зрителю уже не до неё.
Я поймал себя на том, что начинаю вылавливать удачные интонации, жесты или лучше даже — их отсутствие, как спелые черешни выбираешь из горы с зелеными и перезревшими.
Вот — Свидригайлов (Антон Надточиев) — тихий, вкрадчивый неврастеник со стаканом молока и пистолетом. Со своим стилем, контуром, как хороший большой артист. Он мне напомнил манеру актера Ленкома Александра Сирина, который играл Мотла- портного в знаменитой захаровской «Поминальной молитве» и доктора Арсенина в «Ликвидации» Урсуляка.
Вот — Настя Гуменникова (мать Раскольникова Пульхерия Александровна) совершенно чудесно сидит на стульчике, сложив ручки и выдавая свои реплики сдержанно, порционно, как и положено гордой пожилой женщине с достоинством. Это в неё пошли Родя и Дунечка. Добрые, но гордые до зуда в кончиках пальцев молодые люди.
Вот Николай Байбаков (Порфирий Петрович) эдак хитренько смотрит на свою жертву, загнанную в самый угол своими угрызениями. Хорошо смотрит. Даже лучше, чем говорит.
Вот Анастасия Бондарь (Соня Мармеладова) с неожиданной от неё гибкостью и подвижностью превращается в какого-то липучего зверька, пусть совсем не похожего на Соню Достоевского, но такую чудную, что волей-неволей начинаешь сомневаться. Может и это есть в тексте…
Как же я забыл про шикарного Михаила Кривова (Мармеладов) в какой-то «германовской» средневековой шапке с веревочками. Как замечательно выговаривает он это слово — «пьяненькой», и как убедительно потрепан он жизнью, и как органичен его застывший труп.
И в противовес — все эти размахивания руками, как на итальянском базаре. Вся эта бесконечная суета и беготня по сцене, пространство которой концептуально преобразилось в подобие гроба. Ритм и активность кордебалета там, где они, как подставка для горячего утюга. Надо же куда деть эти страсти, пока сюжет раскладывается на гладильной доске. Можно было бы ещё поковыряться, но и того достаточно. Для бочки мёда, говорят, и чайной ложки дёгтя хватит. А я столовой черпаю.
Бревно в глазу
Мне искренне нравится наш ТЮЗ. И, видит Бог, мне совершенно не хочется сейчас обидеть кого-то своим неосторожным словом. Игорь Скрынников (Раскольников) — вообще мой кумир после озвучки совершенно гениального ролика на 8 марта. Голос, интонация, глаза — всё при нём. Подстричься бы ему и успокоится, и вовсе бы цены не было.
Евгений Кочетков — абсолютная удача для нашего Театра юного зрителя. Молодой, энергичный, ищущий. Может это мои ощущения, но в ТЮЗ пошла взрослая театральная публика. Их премьеры обсуждают. Там нет, слава богу, этой вредной пены восторга, которая растворяет талант на раз-два. Спектакли очень разные. Так говорят. Но там — жизнь. И туда уже тянет.
Поэтому, чтобы завтра я мог спокойно и с улыбкой здороваться с артистами ТЮЗа, когда они будут проходить мимо нашего домжуровского порога во дворе, скажу так. Ребята, вся наша жизнь — игра. И то, что делаете вы на сцене, и делаю я, публикуя вот такие длинные и бестолковые опусы — всё это тоже игра. Она может быть удачной и не очень, весёлой, скучной, злой, нежной, разной. Главное, чтобы она была. В этой условности — самый важный секрет творчества.
Так что — играйте. А я буду писать. Тварь я дрожащая или право имею?!
Фото Галины Фурсовой
